«Лихая победа ислама», - с большой грустью срифмовал 27-летний Бродский в пыли 1967 года, когда большинство его собратьев по перу славили советскую власть, а немногие - оплакивали старую Россию. Теперь его рифмами говорят рэп-баттлы, а цитатами сыпят западники и имперцы. Но Бродский на то и поэт, чтобы ответить им всем: «Только с горем я чувствую солидарность».
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
1980, Иосиф Бродский
Орхан Джемаль: "Бродский был прекрасным поэтом, но Ислам он не любил. Мусульман он не любил. Восток он не любил. Кавказ он не любил. Он считал себя абсолютно таким вот западным, европейским человеком, который, ко всему «этому» относится с определенной такой надменностью.
В принципе, иногда у него проскальзывало это в его творчестве, но ведь Бродский же не оторван от той реальности, в которой он жил.
Это человек, который выживает. Талантливый, яркий человек, который выживает в Советском Союзе. В Советском Союзе, который накатывается на него всей своей совковой мерзостью. И Бродский, конечно, вот в этом протесте против совка пишет: «над арабской мирной хатой, гордо реет жид пархатый» - как некий протест, против бесконечной пропаганды, которая тогда лилась из телевизоров - его тошнило от этого, он на это реагировал".
Говорят, открылся Пленум.
Врезал ей меж глаз поленом.
Над арабской мирной хатой
гордо реет жид пархатый.
«Представление», 1986, Иосиф Бродский
Шамиль Султанов: "Я исхожу из того из представления, что большинство поэтов полусумасшедшие или сумасшедшие - к Бродскому это имеет непосредственно отношения".
О взаимоотношениях власти с евреями Парфенов снял три гигантских фильма, а Солженицын написал два толстенных тома.
В 1947 году Советский союз стал отцом-основателем Израиля, а в 1967 клеймил его.
Когда Иосифу было семь лет и он пошел в школу, советская власть называла евреев безродными космополитами и сажала. Когда он вырос, их именовали отказниками за то, что они хотели уехать из страны, а советская власть им в этом отказывала.
Орхан Джемаль: "Он, конечно, очень остро ощущал себя евреем, это безусловно. И на тот момент, это пик конфликта в Палестине между евреями и палестинцами. И, конечно, он тут занимал совершенно однозначную сторону, всё это накладывало отпечаток на его отношение.
Он может быть кем угодно! Это же Бродский! Это же не Сейфуль Мулюков, это не Бовин, который будет разбираться: кто с кем в союзниках, кто с кем в конфликте там".
...Полумесяц плывет в запыленном оконном стекле
над крестами Москвы, как лихая победа Ислама.
«Время года – зима», 1967, Иосиф Бродский
Дарья Митина: "Для Бродского это острым не было. Это так, какой-то политический сюжет, сюжет новостей.
Ему было непонятно, зачем вся интеллигенция так над этим всем убивается. Он жил в другом совершенном мире. Поэтому он позволял себе смеяться, как он позволял себе смеяться над многим, что было свято советским коллегам и собратьям по цеху".
Я пришел к Рождеству с пустым карманом.
Издатель тянет с моим романом.
Календарь Москвы заражен Кораном.
Деньги похожи на добродетель.
Не падая сверху -- Аллах свидетель, --
деньги чаще летят на ветер
не хуже честного слова.
«Речь о пролитом молоке», 1967, Иосиф Бродский
Анна Наринская: "Бродский не был никаким евреем. То, что он говорил про себя - забыла, есть известная формулировка - русский поэт, американский гражданин и забыла, как он туда же впихивал еврея.
Он был человеком правых взглядов, он был за сильную руку, очень государственнический.
Мы знаем все истории о том, что он поссорился с половиной, поссорился с большим количеством своих американских друзей - интеллектуалов из-за того, что они были слишком левые, в американском левом понимании.
Для Бродского все левое шло от коммунизма. И все даже хорошие вещи, какая-нибудь толерантность, равноправие , все то, что левые идеи нам предлагают, он совершенно отвергал".
Иосиф Бродский родился в 1940 в Ленинграде. Первую блокадную зиму семья его проведет в этом городе, поскольку отец его был военным корреспондентом на фронте.
В 24 года Бродский будет обвинен в тунеядстве и сослан. В 32 года его вышвырнут из страны. В 47 он получит Нобелевскую премию. А в 1996 году он умрет.
Больше в Россию он не вернется.
В 85 году Бродский от скуки побывал в Стамбуле – и написал о нем невероятно желчный текст. Рафинированные ненавистники ислама любят это эссе цитировать. Но все это было для него лишь фоном, чтобы объясниться в презрении к СССР.
Орхан Джемаль: "Бродский, полагал о себе, как о таком очень западном, очень европейском человеке. Именно с вот этой позиции западной рафинированности он глубоко презирал Советский Союз и всё быдло, населяющее этот Советский Союз.
И в принципе, он переносил на всё, что не есть он, и на всё, что не есть близкое ему, вот это высокомерное, презрительное, отношение.
Бродский начинает писать об Исламе, о мусульманах, о Стамбуле, - конечно, ты понимаешь, что в этот момент он в какой-то степени больше фрондирующий еврей, чем русский поэт.
Отчасти этот психотип копирует Познер, только у Познера нет этого поэтического таланта. И это именно эмоциональное отношение к чуркам, к варварам, к «не Западу»".
Алексей Кортнев: "Поэту было очень неуютно и чуть-ли не страшно в городе, хотя конечно Бродского, мне кажется, было трудно чем-либо запугать - он известен как человек огромного личного мужества.
«Критика Стамбула», - это есть критика отражения каких-то советских черт.
Но я не очень понимаю, что мешало поэту и гражданину такого масштаба - «гражданину мира» в общем-то - такого масштаба, как Бродский, критиковать Советский Союз впрямую? Зачем ему был этот поиск отражений?
И человек, он, несомненно: а) блистательно-наблюдательный, и б) столь же блистательно-язвительный. И поэтому Стамбулу досталось в общем…"
Анна Наринская: "Он как бы поставил себя в ту ситуацию, что это чужое, неприятное место, и даже связь его с Советским Союзом, действительно, такая страшная для Бродского и символизирующая для него все плохое, она в маленьком эпизоде проявляется.
Когда он приходит, чтобы купить билет на пароход, выясняется, что единственные билеты, которые продаются, это билеты на какие-то советские круизы по Черному морю. И он сразу же говорит, там называется это агентство - «Бумеранг».
И он задается вопросом: интересно, откуда этот полковник КГБ, этогт чин КГБ, который придумывал это название? У него действительно это место пробуждает все плохие ассоциации, которые только могут быть".
Дарья Митина: "Для него это пыльное такое пространство, на котором ничего не происходит и ничего не может происходить. Он об этом открыто пишет, что эта территория не имеет будущего. Да, она имеет большой пласт истории, прошлого, но будущего у нее нет. Это его позиция такая.
Надо сказать, что эссе о Стамбуле – это не исключение.
Через семь лет после эссе о Стамбуле в 1992 году он написал стихотворение к кабульским переговорам. Да, и там тоже пренебрежение к восточной фактуре – оно, в общем-то, сквозит".
Жестоковыйные горные племена!
Все меню -- баранина и конина.
Бороды и ковры, гортанные имена,
глаза, отродясь не видавшие ни моря, ни пианино.
Знаменитые профилями, кольцами из рыжья,
сросшейся переносицей и выстрелом из ружья
за неимением адреса, не говоря -- конверта,
защищенные только спиной от ветра,
живущие в кишлаках, прячущихся в горах,
прячущихся в облаках, точно в чалму -- Аллах,
видно, пора и вам, абрекам и хазбулатам,
как следует разложиться, проститься с родным халатом,
выйти из сакли, приобрести валюту,
чтоб жизнь в разреженном воздухе с близостью к абсолюту
разбавить изрядной порцией бледнолицых
в тоже многоэтажных, полных огня столицах.
К переговорам в Кабуле 1992, Иосиф Бродский
Дарья Митина: "Он искал прообраз отторгнувшей его Советской России, Советского Союза, и он даже сам говорит, что я 32 года прожил в Третьем Риме, год прожил в Первом Риме и вот теперь для коллекции надо посетить Рим Второй".
Иван Давыдов: "Это такая история любви и ненависти. Я скажу, может быть, страшную вещь, но Бродский по убеждениям, конечно же, имперец.
Бродский империю, которая вышвырнула его в Европу и дальше в Америку, ненавидел, но при этом, если мы вглядимся в тексты его, в любые поэтические тексты в первую очередь, то мы увидим, как образ империи его зачаровывает. Эта такая любовь и ненависть, это тяга, с которой он сам не может справиться.
Он, выдумывая, может быть, корни советской империи, едет искать ее предшественников в то место, где раньше была византийская империя, но при этом, конечно же, и Азия, как образ и страшный, и притягательный для него, тоже очень важна. То, что корень советской империи находится в месте, которая теперь однозначно маркируется как азиатская для европейца-путешественника - это добавляет каких-то смыслов, создает новые напластования в его тексте.
Чтобы не быть голословным вспомните прекрасное его стихотворение. Смешно звучит: похвалил небесталанного автора. Вспомним давайте одно из поздних его стихотворений: «Путешествуя в Азии, ночую в чужих домах», и так далее".
Остановившись в пустыне, складывай из камней
стрелу, чтоб, внезапно проснувшись, тотчас узнать по ней,
в каком направленьи двигаться. Демоны по ночам
в пустыне терзают путника. Внемлющий их речам
может легко заблудиться: шаг в сторону -- и кранты.
Призраки, духи, демоны -- дома в пустыне. Ты
сам убедишься в этом, песком шурша,
когда от тебя останется тоже одна душа.
«Назидание», 1987, Иосиф Бродский
Иван Давыдов: "Образ Азии там довольно страшный. Опять же это искусный конструкт. Бродский – не колониальный ориенталист, Бродский – поэт, он по-другому осмысляет мир, он его не завоевывает. Там образ Азии довольно страшный, но в тоже время притягательный, завораживающий, и заканчивается это все диалогом путешественника с бесконечным пространством, с Богом, с пилотом, правда, там место пилота занимает ангел".
Он никогда не был в Израиле, хотя его там обожали, изучали и подражали ему. Он не посетил Святой земли, хотя на каждое Рождество писал по стиху.
В своей поэзии он желал умереть на Васильевским острове, но завещал похоронить себя в Венеции. Он не вернулся больше в Россию.
Лучше всего ему удавалось говорить о том, что никогда не видел собственными глазами. Впрочем, это особенность русского стиха - “никогда я не был на Босфоре” всегда звучит убедительнее, чем “я посетил сей уголок земли”.
Иван Давыдов: "Увидеть своими глазами просто места, просто землю, просто камни, которые слабее чем слова, тобою уже сказанные про это все. Тем более слова, которые уже есть в Евангелии…
Это, возможно, шаг к большому разочарованию для человека такого масштаба, поэтому он не стал его делать. Говорят, он ничего не боялся. Может быть здесь был определенный страх".
Можно любить или ненавидеть Бродского. Но русский стих он изменил навсегда. Теперь его словами разговаривают реп-баттлы.
Поэт в России с властью на ты, но горе той власти, которая тычет поэту. Она всегда будет в проигрыше и останется в истории лишь деталью биографии гения.
Бродскому было 14, когда вышел второй роман Леонида Соловьева о Ходже Насреддине - «Очарованный принц. Он никогда не сознался, что читал его.
Но трудно себе представить, что такой книжный мальчик прошел мимо такой великолепной книги. Вот и давайте будем смотреть на Бродского, как на очарованного принца, заговорившего в ХХ веке по-русски.
Потому что в каждой его строчке – насмешка и горечь Ходжи Насреддина.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя, что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
1980, Иосиф Бродский.
